Компас и клинок. Книга 1
Я протягиваю руку, но горечь разочарования встает комом в горле. Мне не хочется его ранить. Он для меня дороже любых драгоценностей, роднее у меня никого не осталось. Но отец, как водится, только качает головой. Я цепляю пальцами его куртку и ощущаю колкость грубой шерсти. Нахмурив брови, он смотрит на мою руку, и в уголке его глаза будто бы набегает слеза. И взгляд у него точь-в-точь такой, как прошлой ночью, когда он отдавал мне перчатки. Будто я – весь его мир и, если он отдаст мне ключ от сундука, я могу ускользнуть.
– Отец…
Он шмыгает носом, пытаясь прикрыться улыбкой, не слишком-то искренней.
– Топай давай. Обсудим это через пару месяцев.
Я киваю, но сознаю, что ответ и тогда не изменится, и просто глотаю обиду.
Из-за его спины я вижу, как Агнес заходит за угол соседнего дома, и поднимаюсь, чтобы подойти поздороваться. Я пытаюсь отогнать мысли о мамином сундуке и нежелании отца принять меня такой, какая я есть. Агнес и так частенько приходилось выслушивать мои переживания и обиды по этому поводу. А день сегодня выдался хороший. Как и всегда после кораблекрушения – ведь мы выходим из бури богаче, чем были, пока она не завела к нам то судно.
Рыжие волосы у Агнес закинуты за плечо, и на бледных щеках виднеются веснушки, словно парящие звездочки. На мгновение меня аж передергивает от воспоминаний о парнишке-моряке. Которого я так и не сумела спасти.
У ее матери были русые волосы, на пару тонов светлее моих. Но Агнес уродилась в отца. И вот, взяв меня под руку, она наклоняется к самому уху, и я улавливаю сладкий аромат фунтового кекса, испеченного с добытым в том году сахаром, который везли на Лицину – там бы с ним напекли тончайших тартов и прочие изящные изделия, о которых я лишь понаслышке знала. От Агнес всегда исходит сладкий запах, ведь она продает испеченные отцом хлеб и пироги. А иногда даже пироги с мясом, если удается достать пашинки для начинки. Только молоко коровье ценится больше, поэтому мы редко забиваем скот на мясо.
– Брин созвал собрание. Передавай отцу. А я тебе местечко займу.
Я киваю, и Агнес, подмигнув, сует мне булочку с яблоками.
– Никому ни слова.
Я улыбаюсь и наблюдаю, как она уходит к соседнему дому оповещать остальных о собрании. Ее нежные напевы омывают утреннюю тишину, и я, надкусив булочку, поглядываю на четверку выстроенных в ряд каменных домишек, сгрудившихся в этом уголке деревушки. Яблоки так и тают у меня во рту, и я поспешно прячу булочку, пока из дальнего дома в нашем ряду не прибежали мальчишки и не выхватили ее у меня прямо из рук. Отдам потом отцу. Яблочные булочки – его любимые.
Дом, где проводятся собрания, находится на другом конце деревни. Он служит и церковью, и убежищем, там же мы готовим к похоронам мертвецов. Деревушка на острове Розвир – совсем не то же, что на острове Пенскало, где дозорные живут за высокими стенами и стеклянными окнами, среди убранства, завезенного с материка. На Пенскало жизнь течет совсем иначе. По крайней мере, с тех пор, как его занял дозор. А мы на Розвире обходимся дарами моря. Потрепанными домишками, скудными полями, покрывающими твердый многослойный гранит. Месяцами перебиваемся жалкими крохами. И прячем украденные грузы.