Барин-Шабарин
Мы продвинулись еще на километров десять, заехав в какой-то дачный поселок, прежде чем Ухватов попросил меня сбавить скорость. Сопровождающий начал отсчитывать дома и морщить лоб, видимо, чтобы вспомнить нужный номер. Такие телодвижения говорили о том, что он здесь нечастый гость.
– А вот, за этим зеленым сараем у них дом! – обрадованно, словно нашел клад, выкрикнул Ухватов.
Проезжая мимо тех строений, которые вдруг появились следом за коттеджами и новомодными дачными домиками из фанеры, я был удивлен архитектуре. Здесь располагались дома в два, а то и три этажа, деревянные, такие, что показывают в фильмах про девятнадцатый век или как минимум начало двадцатого. Конечно же, многое было разрушено или покосилось. Однако складывалось впечатление, что серьезных боев именно в этом дачном поселке, наверняка бывшем ранее частью местечка или большой деревни, не случилось. Иначе приставка «полу» в слове «разрушено» была бы неуместна. Такие застройки, если в них засел противник, разносятся в щепки. Между тем, война тут, кажется, своя была.
– Только тут уж ты сам. Там бабка неадекватная, – сказал Ухватов. – Тем более, что мне нужно сделать кое-какие звонки.
Я достал свой сотовый телефон, посмотрел на отсутствующие показатели сети, удивленно поднял глаза на Ухватова.
– У меня спутниковый. Спецсвязь, – злорадно ухмыльнувшись, мой сопровождающий достал аппарат и стал вертеть его в руках. – А что, такую игрушку не выдали? Не положено?
Я не стал обращать внимания на ужимки Ухватова. Хотя вопросы к некоторым людям, которые утверждали, что здесь и связь мобильная уже налажена, и рация сработает, были. Не добивает, словно глушилки работают. Но РЭБ далеко отсюда, фронт – почти за триста километров, складов и каких-либо важных объектов тут нет.
Взяв ящик с гуманитарной помощью, я направился к двухэтажному дому.
– А ну, стой! – не дойдя до двери метров пять, я услышал требовательный голос.
Женский, но явно принадлежавший старушке. Прямо представился образ такой бывшей сотрудницы НКВД, которой сам Судоплатов руку жал, или не руку, а что иное. Хотя зря я так о таких людях со своим казарменным юмором. Это кремень, а не люди. Может быть, только этого я всегда и боялся – быть недостойным таких вот стальных людей, их подвигам той войны, на которые мы равняемся и сейчас. И не без основания.
– Я пришел с помощью. Впусти, мать! – сказал я, ставя ящики на землю и поднимая руки.
Прямо-таки знал, что на меня направлен ствол. Чуйка, развитая на войне, никуда не делась.
– Слышь, сыночек! – отозвалась бабуля. – Всех тех, кого рожала, знаю поименно и в лицо, как это ни странно. А вот тебя не рожала. Или пьяная была, что не помню. Дак не пью ведь, как в пятнадцать годков бросила пить, так и не пью. Какая я тебе мать?
А бабка-то с юморком!
– Так в дом-то пустишь? – спросил я, улыбнувшись.
– Тебя впущу. А того хлыща, что сейчас по телефону названивает, пристрелю, если к двери подойдет. Я, знаешь ли, милок, за свою долгую жизнь научилась дерьмо не только по запаху отличать, но даже по походке. Выложи все из коробки, я видеть должна, с чем в дом ко мне заходят! – говорила женщина, и ей даже хотелось подчиняться.