Прерывистый шепот

– С тобой хочет поговорить отец, – говорит мама.

Не обращая на нее внимания, я заворачиваю последний из своих костюмов в тонкую белую бумагу, расправляя полупрозрачную ткань фатиновой юбки. Затем я складываю ее в большую белую коробку, где уже хранятся остальные мои костюмы, и закрываю крышку. Все, что осталось от моей карьеры профессиональной танцовщицы, теперь будет пылиться в этой коробке. Я не ожидала, что все закончится так быстро. Звезда Чикагского оперного театра, которая в шестнадцать лет стала примой-танцовщицей в своей труппе, покидает балет и уходит на пенсию, едва достигнув двадцати одного года. Пятнадцать лет упорного труда насмарку из-за какой-то глупой травмы. Когда я поворачиваюсь, чтобы поставить коробку на дно шкафа, мне хочется разрыдаться, но я сдерживаю слезы. Какой в этом смысл?

– Он у себя в кабинете, – продолжает мама. – Не заставляй его тебя ждать, Бьянка. Это важно.

Я жду, пока она уйдет, затем направляюсь к двери, но, остановившись перед столиком, смотрю на хрустальную вазу, в которой стоит одна-единственная желтая роза. Обычно после выступления я передаю все полученные цветы в детскую больницу. Но это единственная, которую я оставила себе. Я протягиваю руку и провожу по ее длинному гладкому стеблю, обвитому желтой шелковой лентой с золотистыми узорами. Последние полгода после каждого выступления мне оставляли всего одну розу. Никакой записки. Ни подписи. Ничего. Что ж, эта будет последней.

Я выхожу из комнаты и направляюсь вниз, в самую дальнюю часть дома, где находятся кабинеты моего отца и брата. Несмотря на то что тупая боль в спине почти прошла, я уже давно перестала себя обманывать, что это несерьезно. Ведь я больше никогда не смогу выдержать шестичасовые тренировки пять раз в неделю.

Дверь кабинета моего отца открыта, поэтому я без стука вхожу внутрь, закрываю дверь и встаю напротив его стола. Он не обращает на меня никакого внимания, а просто продолжает что-то писать в своем кожаном дневнике. Такой человек, как Бруно Скардони, никогда не признает людей равными себе, во всяком случае не раньше, чем посчитает это нужным. Ему нравится наблюдать, как они нервничают, когда он демонстрирует свою власть над ними. Какая жалость, что меня никогда не волновали его властные игры, поэтому я без особого приглашения сажусь в кресло и скрещиваю руки на груди.

– Я вижу, ты плохо себя ведешь, впрочем как и всегда, – говорит он, не поднимая головы от дневника. – Я рад, что твое непослушание скоро станет чужой проблемой.

При этих словах мое сердцебиение учащается, но я стараюсь не выдавать своей тревоги. Отец похож на хищника, который только и ждет, когда его жертва проявит слабость, чтобы напасть, ударив в самое уязвимое место.

– Мы подписываем перемирие с русскими, – говорит он и поднимает на меня глаза. – Ты выходишь замуж за одного из людей Петрова на следующей неделе.

Мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, затем я смотрю отцу прямо в глаза и шевелю губами, как бы проговаривая слово «нет».

– О, это был не вопрос, Бьянка. Все уже согласовано: дочь босса для одного из его людей. Поздравляю, любовь моя. – Ехидная ухмылка растекается по его лицу.