Коза торопится в лес
Я отвернулась, чувствуя, как меня с любопытством, таким же бесцеремонным, как у Люси, изучают. Видать, эта беспардонность у них в крови. Я вот из чувства врожденной деликатности всегда тихонечко за всеми подглядываю. Сторожу чужие взгляды, а наткнувшись на них, тут же замираю под ресницами.
– Люська-то знает про баловство твое? – кивает дядя Гера на его сигарету.
– Герыч, я ж не щегол, чтоб тихариться от нее по углам, – с пацанским достоинством отвечает брат.
– Сегодня пятница! Эдик на гулянку, наверно, соберется, – вслух рассуждает дядя Гера, – тоже кавалер завидный, как Малой. Но Малой – енот-потаскун, весь в отца. А мой Эдик чистый, достойный. Хочешь поглядеть на него? Я и мотоцикл починил.
– Лесенька, не слушай его, – скептическим тоном говорит мне Малой, – никого у него нет. – И, повернувшись на бок, подперев щеку рукой, спросил вдруг прямо и ободряюще: – На дискач хочешь? С девушкой своей познакомлю.
Я чуть кивнула. Кому ж не хочется? Но приличия ради поломалась сначала:
– Не впишусь я в твою компанию.
Но Малого, видимо, трудно чем-либо обескуражить:
– Будь спок, – обещает уверенно, – я тебя впишу.
И подмигнул ободряюще. Мы обменялись понимающими улыбками. А дядя Гера все кипятится, размахивает руками, даже папиросу не докурил. Все упрямится ослом, доказывает, что есть – есть! есть! – у него все!
Малой заводит глаза. Все-таки в этой семье какие-то глухие не только на ухо, но и на душу. Какая-то неразвитость нормальных человеческих чувств. У меня же сердце обливается при виде дядиных страданий, хотя тоже для вида посмеиваюсь.
Я согласилась поехать с дядей Герой, убедиться в существовании этого мифического Эдика Часова. Только Люся, выбежав на рев выгнанного из гаража «Урала», долго не соглашается сажать меня в люльку без платка и ветровки. Надует, околеет. С таким нарядом желания ехать в центр, чтобы поглядеть на еще одного своего-чужого брата, не было.
В одном из тихих хрущевских дворов Буре долго дожидаемся, когда этот Эдик покажется из подъезда. Высматриваем окна на первом этаже. А когда, наконец, выходит из подъезда, тут-то все и проясняется. От восторга дыхание перехватывает!
Сначала хотела закричать, что туберкулезник с остановки вовсе не сын Герману. Но потом сообразила, что одно другому, в общем-то, не мешает. У чужих имен, которые едва запоминаешь в сутолоке и по нечаянности, изначально есть конкретный хозяин. И вдруг эти посторонние, рассеянные имена начинают носить те, о ком и не мечталось думать. Эдик этот Часов, никакой он не туберкулезник, ничей он не сын, не брат, не жених. Это ожидание всей моей маленькой жизни, только мною понятый и необходимый образ, тайными помыслами вымоленный, тяжелым душевным расстройством выстраданный.
Ох, сколько всего между ними: нераспутанных связей, семейных историй, прошлых обид. Не распутаешь и не развяжешь. Накуролесили дяди-тети, а нам теперь после них жить. И баба Люська изведет. И ведь не даст. Не любит она Эдика Часова. Не говорит о нем. Не хвастает им, как Малым.
Ах да! Ничего же непонятно из того, что тут бормочу себе под нос.