Устинья. Возвращение

Гримироваться? Она научилась у гулящей девки, которая пришла в монастырь умирать. Болезнь ее дурная съела.

Ярмарки?

И вот тебе и вдова купца, и матушка плотника, и… много таких женщин было. И каждая свое видела, свое рассказывала.

И сейчас Устя смотрела по сторонам, но… не просто так, нет.

Вот стоят девицы.

Вроде бы просто стоят, но у каждой в руке монетка, которую девушка нет-нет, но зубами прикусит. Раньше гулящие колечко в зубах держали, да несколько лет назад указ вышел. Чтобы гулящих девок гнать нещадно. Вот и пришлось маскироваться монетками, но кому надо, тот поймет. За что гнали? А не за блуд, за худшее.

Пусть заразу не разносят.

Ага… гулящих девок…

Февронья, та самая гулящая, Усте рассказывала, что не их бы гнать! Иноземцев! Они эту заразу в Россу принесли, а ведь никто их не осматривает, никто не проверяет! А девушкам и самим такое не в радость! Кому ж болеть да помереть хочется? Это как с сорняком бороться – верхушку срезали, а низ остался. Корешки целы. И дальше девушки болеть будут, и дальше хворь иноземная пойдет стыдная, когда язвы на теле, нос проваливается…

Увы.

Устя никогда и ни на что не влияла, а муж ее Фёдор Иванович, не тем будь помянут, дураком был редкостным. И чужому влиянию поддавался легко.

Есть у него друзья-иноземцы? Так они ж ДРУЗЬЯ! Подумать, чего с тобой дружат? Нет, не судьба.

Подумать, что каждый кулик свое болото хвали́т, – тоже.

А вот решить, что все иноземное лучше росского, – запросто! И иноземцев привечать! Хотя чем иноземное платье лучше, Устя и по сей день понять не могла. Росское-то и легкое, и красивое, хочешь красуйся, хочешь работай. А эти навертят на себя двадцать тряпок и рады. В прическах мыши заводятся, виданное ли дело?

Тьфу, гадость!

Вот и о гадости… такой знакомой вонью повеяло…

Устя аж нос зажала, Аксинья, и та ахнула. Глазами захлопала.

– А что… как…

– Тьфу, гады чужеземные!

Дарёна все знала. И то, что иноземцев отличали по табачной вони, – тоже. И то сказать – мерзость какая! Дым изо рта пускает… кто? А вот тот самый, Рогатый, который из подземного мира! Лучше такое к ночи и не поминать!

И вонь такая…

А всего-то и есть, что мимо трое мужчин прошли. Все в иноземных платьях, лембергских, при шпагах, у одного трубка в углу рта, парики напудрены…

А чулки все в грязных пятнах. И ботинки в грязи чуть не по щиколотку.

А одежда богатая, и перстень на руке у того, что с трубкой, зелеными искрами сверкает, изумруд чуть не с ноготь величиной!

Дарёна растопырилась, девочек закрыла – мало ли что? У нас-то, понятно, нельзя к бабам лезть, а у них это халатное обхождение, во как называется! [10]

А по-нашему, по-простому, бесстыдство это, вот как! Дарёна, когда по Лембергской улице проходила, чуть не плюнула. Бабы – не бабы. Сиськи заголенные, морды раскрашенные, подолы шириной неохватной, то грязь метут, то стены обтирают… тьфу, срамота!

Приличным боярышням на такое и смотреть-то неладно будет. Дарёна оглянулась на своих подопечных.

Аксинья, кстати, и не смотрела никуда, чихала безудержно. А вот Устинья словно окаменела. Лицо и без белил мраморным стало, пальцы так сжались – сейчас из-под ногтей кровь проступит. Дарёна аж испугалась за свою девочку.