Между двух миров

– Потому что я не буду тратить деньги на то, что уже через пару лет, когда у нас всё будет готово к прокладке проводов и установки проводного телеграфа, будут не востребованы. Шары с сигналами – это временная мера, кою затем можно будет на корабли перенести. Пущай пока так общаются, пока что-то взамен не придумается. А для кораблей в люльку вперёдсмотрящего можно и хреновину энту засунуть. Он высоко сидит, как раз высоты хватит.

– Всё равно не понимаю, – Шереметьев провёл рукой по затылку и обернулся. Видимо, не только меня что-то тревожит.

– Я читал труды Гука и Амонтона, – вздохнув, я принялся объяснять. – Вот как тебя шифры различные увлекли, да международные отношения, так меня увлекает материя, понимаешь? Я прекрасно знал, что можно сделать вот так, к тому же не я это придумал. Но создавать сейчас подобные оптические башни – не целесообразно. Шары можно потом по-другому использовать, а башни мы куда денем? Опять вломим кучу денег, чтобы демонтировать? Ты вообще в курсе, что денежки на деревьях не растут.

– В курсе, – Петька поджал губы, а Фридрих, которому удалось-таки перевести, хмыкнул, с трудом сдерживаясь, чтобы не заржать.

Дальнейшее я помню урывками. Отчётливо запомнилось лишь начало. Мы въехали в какой-то чахлый лесок, но, когда миновали его почти наполовину, колона почему-то начала останавливаться. Я невольно нахмурился, пытаясь определить причину остановки.

В этот момент придорожные кусты раздвинулись и нам наперерез бросились какие-то мужики, одетые в тряпье. Вот только морды у них бритые были, и этот диссонанс резанул и не дал сориентироваться.

Нападение произошло с центра колоны. Окружавшие нас гвардейцы тут же открыли огонь, не разбираясь, что это за морды такие, а с головы колоны уже разворачивали лошадей Михайлов, Трубецкой и остальные всадники, чтобы броситься нам на помощь. Совсем близко раздался выстрел, я резко обернулся, и увидел дымящийся пистоль в руке у Фридриха, после этого он, как и мы с Петькой, схватился за шпаги.

Вокруг звенела столкнувшаяся сталь, но смысл этой нелепой атаки дошёл до нас слишком поздно. Пока одни с яростью берсеркеров, пережравших мухоморы, бросались на конвой, один проскользнул незаметно к карете.

Сильный грохот ворвался в уши, в голову, отразился от костей черепа где-то внутри, и наступила тишина. Тишина была такая странная, звенящая, я даже не сразу понял, что это не тишина звенит, а звон этот рождается в моей голове и в повреждённом ухе.

Почему-то мне казалось, что взрыв должен был быть громче. И лишь спустя секунду я понял, что получил контузию и слегка оглох на одно ухо. Боли не было, просто всё плыло перед глазами, а по щеке текло что-то горячее. Протянув руку, я дотронулся до этих потёков и поднёс пальцы к глазам, они все были перепачканы кровью.

Я находился от эпицентра, который находился почти в карете, довольно далеко, да ещё и с другой стороны. Всё для меня замедлилось, взрывная волна, налетевшая на нас и сбившая с ног лошадей, действовала, как в замедленной съёмке.

 Я и сам, словно сквозь кисель пробирался, когда пытался вытащить ноги из стремян и соскочить с заваливавшегося набок Цезаря. Ноги вытащить мне удалось, а вот соскочить не успел. Но и то хлеб, потому что, останься я в седле, вскочивший на ноги, перепуганный конь просто потащил бы меня за собой по земле, как вон того гвардейца, всё тело которого напоминает решето от пробившей его картечи, вырвавшейся из взорванной бомбы.