Другой мужчина и другие романы и рассказы

Но он чувствовал себя не в своей тарелке. Одно его неверное слово, один неверный жест – и все, видимо, будет разрушено. Насколько правдоподобна эта благожелательность? Насколько она надежна? Или она может быть в любой момент отменена и отозвана? Разве дядя Иосиф и тетя Лия не вправе дать ему почувствовать при прощании, что больше не хотят его видеть? Эта необходимость избегать неверных слов и неверных жестов держала в напряжении. Анди не знал, что вообще может быть истолковано неверно. То, что он служил в армии, а не отказался? Что у него в Германии нет еврейских друзей и знакомых? Что для него в синагоге все было незнакомо и чуждо? Что он ни разу не был в Израиле? Что не смог запомнить имена присутствующих?

Дядя Арон и Анди сидели в конце длинного стола; между ними был угол стола, белая скатерть в пятнах и крошках, их смятые салфетки и пустые рюмки. Анди крутил между большим и указательным пальцем ножку рюмки, в то время как дядя Арон рассказывал о своем плавании по Средиземному морю. Он отвел себе на это плавание восемьдесят дней, как Филеас Фогг[15] на путешествие вокруг света. И как Филеас Фогг, он нашел в этом плавании жену – дочь одного еврейского рода, переселившегося где-то в 1700 году из Испании в Марокко. Дядя Арон рассказывал охотно и с юмором.

Потом он заговорил серьезно.

– А вы знаете, где ваши предки тогда жили и что делали?

– Мы… – Ответить на вопрос Анди не успел.

– Наши – единственные в местечке – пережили большую чуму тысяча семьсот десятого и поженились; он из простой семьи, а она – дочь рабби. Она научила его читать и писать, и он начал торговать лесом. Их сын лесную торговлю расширил, а их внук стал самым крупным лесным торговцем в черте оседлости или, уж во всяком случае, в польских и литовских губерниях. Вы знаете, что это значит?

– Нет.

– Это значит, что после большого пожара в тысяча восемьсот двенадцатом он со своим лесом снова построил синагогу, еще больше и красивее, чем раньше. Его сын расширял лесную торговлю дальше. До тысяча восемьсот восемьдесят первого, когда сожгли его склад на юге, от чего он уже не оправился, ни как купец и ни как человек. Вы знаете, что было в тысяча восемьсот восемьдесят первом?

– Погром?

– Погром, погром. Это был самый большой погром столетия. После этого они уехали; два его сына забрали с собой его и жену, хотя они не хотели с ними ехать. И двадцать третьего июля тысяча восемьсот восемьдесят третьего года они приехали в Нью-Йорк. – Он замолчал.

– А дальше?

– А дальше? Дети тоже всегда это спрашивают. Как было в черте оседлости, и почему разгорелся большой пожар, и что написал рабби, умерший в большую чуму, потому что он таки написал, – ничего этого они знать не хотят. Но потом семья приезжает в Нью-Йорк, и они пристают: «А дальше? А дальше?» – Он снова замолчал и покачал головой. – Они жили в Нижнем Ист-Сайде и шили. Восемнадцать часов за пятьдесят центов в день, шесть дней за три доллара в неделю. Они сэкономили достаточно, чтобы Вениамин мог с тысяча восемьсот восемьдесят девятого обучаться в школе Альянса[16]. Самуил поначалу кинулся в политику и писал для «Нейен цейт»[17]. Но когда у Вениамина после неудач с лесом и старым платьем получилось с металлоломом, Самуил вошел в дело. В тысяча девятьсот семнадцатом они продали свою ломовую торговлю и с этой выручкой за один год сумасшествия войны и биржи составили себе состояние. Вы можете себе это представить? За один год – целое состояние?