Громов: Хозяин теней – 2
Оно не осыпается.
Оно запоминает. И ситуации. И имена.
Я… я своим обидчикам отомстил. Не сразу, конечно. И не всем. Некоторые не дождались. Вован, который меня в нужник головой макал, сдох от передоза. Да и… не хочу об этом думать. Не сейчас.
– Вот так, малыш, дыши… глубже дыши. И не держи в себе. Отдай.
Что?
Обиду? Ненависть? Слёзы. Чувство одиночества. Или понимание, что всё-то, что жизнь окончена? Завывания плакальщиц. Стылый ветер. И жалобы могильщиков, что весна ранняя и копать тяжко, а потому надо бы накинуть.
Дрожки.
Тряску. Голод и чувство беспомощности, потому как все-то вдруг позабыли про него, Савку. И соседка, которая и занялась похоронами, тоже.
Не забыла.
Просто… думаю, что не всего-то лишилась Савкина матушка. Или соседка так решила. Вот и схоронила несчастную, прибрав и сироту, и имущество его. А потом, после похорон, сирота, в отличие от имущества, сделался не нужен.
– Отдавай… все люди твари божьи, но некоторые – просто твари…
Как-то он не по-церковному говорит, этот дознаватель. Но становится легче. Там, внутри. Узел тугой развязывается. И снова можно дышать, хоть бы и светом.
– А от теперь чайку. Ты как?
– Что… это было?
– Так… благословение Господне.
Ага. А поподробней? Потому как там, дома, меня благословляли не единожды, но так никогда не штырило. То ли не так благословляли, то ли не те. Второе, чуется, вернее.
– У каждого из нас, Савелий… на от, держи кружечку. Крепко держи. Сладкий чаёк – самое оно, чтобы силы восстановить.
Надо же, уже и самовар принесли, и всё-то прочее, что к нему полагается. Когда успели только? Пальцы Савки цепляются за кружку. Самого его потряхивает.
– Так вот, у каждого из нас свой дар. И своя стезя. Ты вот Тень увидеть сподобился. И одолеть, что не каждому дано, а уж в твои-то годы – подавно…
– Я… язычник… проклятый… – выдавливает Савка, но чай берёт. И край кружки мелко стучит о зубы.
– Милостью Императора у нас свобода веры…
– Но…
– Господь велик. И мудр. Столь мудр, что не дано обыкновенному смертному постичь его замыслы. И если в мудрости своей он дозволяет существовать магометянам или иудеям… или детям Неназываемой, то не нам, слабым, тому препятствовать.
Неожиданно.
Реально.
– А… отец Афанасий говорит, что скверна… что от того, что я такой. Не только я, – Савка слегка путался. А вот я сидел тихо.
Очень тихо.
Что-то подсказывало, что если кто и способен почуять мое в теле Савки присутствие, так вот этот понимающий и добрый с виду мужик.
– Есть и такое мнение. Знаю. Я поговорю с отцом Афанасием.
Вот только не хватало. Сам-то Михаил Иванович в наших краях задержится ненадолго, а нам вот с отцом Афанасием жить и жить. И сомневаюсь крепко, что хватит у него христианского смирения, чтоб принять, простить и не отыгрываться на Савке.
– Н-не надо, – Савка и сам сложил два и два. – Он… так-то хороший. И молится крепко. Все вон иконы… светятся…
– Видишь?
– Вижу.
И я вижу, что теперь мужик сбросил маску расслабленности.
– И хорошо… тогда он и вправду молодец. Ты, Савелий, пойми, что и священники – они тоже люди. А у людей случаются и слабости, и заблуждения. И с мнением, что Охотники – суть порождение скверны, ты ещё столкнёшься не раз и не два.