Звездный билет. Апельсины из Марокко. Пора, мой друг, пора
– Дешевые пижоны, – сказал Алик.
– Они не пижоны, а рабочие, – возразила Галя.
– Рабочие! Знаем мы таких рабочих!
Пижоны-рабочие вежливо поклонились Гале. Брижит Бардо сделала салют ручкой и сказала первое эстонское слово, которое выучила:
– Тере – здрасте!..
Димка только покосился на нее. Те трое уселись на высокие табуреты, как будто им в зале мало места. Везде им места не хватает. Тот пижончик, в которого Димка сегодня бил, оказался рядом. Ладно, лишь бы сидел тихо. Только бы перестал возиться и напевать. И пусть только попробует пялить глаза на Галку!
– Палун? – обратилась буфетчица к Димке.
– Коньяк, – сквозь зубы, резко так сказал он. – Налейте коньяку. Четыре по сто.
Вот как надо заказывать коньяк. Точно так.
– Смотри, что она наливает, – зашевелился Юрка. – «Ереванский»! 17.50 сто граммов! Эй, девушка, нам не…
Димка толкнул его локтем:
– Заткнись!
Юрка и Димка выпили свои рюмки. Алик не выносил спиртного. Он лизнул и что-то записал в блокнот. Юрка разлил его рюмку пополам с Димкой. Галя не допила, и Димка хлопнул и ее рюмку.
Пижоны рядом пили кофе и какое-то кисленькое винцо.
В кафе громко играла музыка, какая-то запись. Это был рояль, но играли на нем так, словно рояль – барабан. Вокруг курили и болтали. И симпатичная буфетчица, которую Димка уже называл «деткой», поставила перед ними дымящиеся чашки кофе. Стояли рюмки и чашки, валялись сигареты, ломтики лимона были присыпаны сахарной пудрой. Сверкал итальянский кофейный автомат. Сверкало нарисованное небо с асимметричными звездами.
Нарисованный мир красивее, чем настоящий. И в нем человек себя лучше чувствует. Спокойней. Как только освоишься в нарисованном мире, так тебе становится хорошо-хорошо. И совершенно зря «детка» Хелля говорит, что Димке уже хватит. Она ведь не понимает, как человеку бывает хорошо под нарисованными звездами. Она ведь ходит под ними каждый вечер.
– Пошли в клуб, ребята, – сказал Густав, этот милый парень с завода «Вольта», – пойдемте на танцы.
– А что у вас танцуют? – спросил Димка.
– Чарльстон и липси.
Вот это жизнь! Чарльстон и липси! Вот это да!
Ночью в палатке казначей Юрка долго возился, шуршал купюрами, светил себе фонариком.
– Не надо было пить «Ереванский», – прорычал он.
Но Димка в это время на древней ладье плыл по фиолетовому морю. Качало страшно. Налетели гидропланы противника. Стрелял в них из автоматического подводного ружья. Как у Жюля Верна, из-под воды. Небо очистилось, и проглянули великолепные асимметричные звезды. Все было нарисовано наспех, и в этом была своя прелесть. «Если уж пить, то только “Ереванский”», – сказала «деточка» Хелля. А Галя погладила по затылку снизу вверх.
«Асимметрия – символ современности», – говорил в это время Алик Иванову-Петрову. «Тяжело мне, – стонал кинодеятель, – темный я, брат!»
«А что вы можете сказать о глазах? Глаза Боярчук – это вам что?»
«Они у нее симметричные? Старо, брат! Симметричные глаза не выражают нашу современность. В Каннах этот вопрос решен». В ста метрах от палатки на мансарде янсонсовского дома Галя жмурилась от вспышек блицев и кланялась, кланялась, кланялась.