Велнесс

Элизабет изучала родителей. Наблюдала за тем, как они наблюдают за детьми. Искала проявления дискомфорта или неловкости из-за того, что дети знакомы с этой песней и даже исполняют ее. Она принадлежала к тому поджанру танцевальной музыки, который можно было бы назвать «Зырьте! Я в клубе!» Это были песни, которые слушают в клубе, с текстами о клубе, посвященные пребыванию в клубе, – в основном какой-то пьяный солипсизм, время от времени разбавляемый сексуальными похождениями, и все это в быстром темпе.

– Моим коленям очень больно! – надрывались дети.

В оригинальной версии героиня не могла устоять на ногах, потому что напилась, а возможно, там была и отсылка к минету – в этом смысле текст допускал двоякое толкование. Но родители, казалось, не замечали ничего предосудительного, вероятно, потому что многие ключевые фразы песни были изменены – слово здесь, слово там, – и новые строчки часто означали нечто прямо противоположное, хотя оригинал все еще звучал в ушах Элизабет своего рода эпистемологическим эхом.

– Ты этот день навек запомнишь, – пели дети.

– И эту ночь ты не запомнишь, – пело эхо.

– Танцуй еще, танцуем больше, – пели дети.

– Бармен, еще, налей побольше, – пело эхо.

В новой версии было так много отредактированных и невнятных строчек, что от оригинала мало что осталось. Теперь это была просто бессмыслица, отцензурированная и лишенная контекста. Элизабет задалась вопросом, сколько таких мелких правок можно внести, прежде чем сюжет утратит целостность, сколько слов можно изменить – десять, двадцать? – прежде чем песня станет новой.

Элизабет сидела одна, в стороне от всей компании. Она смотрела, как дети танцуют и поют, смотрела, как родители услужливо потакают им, и смотрела на своего сына Тоби, который тоже сидел один, в стороне от остальных, на кухонном полу. Он прислонился спиной к стене, съежился так, что колени закрывали лицо, и уставился в экран своего планшета, как обычно, игнорируя все происходящее и играя в «Майнкрафт». Он всегда так делал; Элизабет очень хотелось, чтобы он начал общаться с другими детьми, но Тоби предпочитал уединение. Она водила его на эти встречи уже месяц, но ее сын по-прежнему отказывался присоединяться к компании. Вместо этого он строил сложные сооружения – замки, соборы, города – на своем маленьком экране, в своем искусственном цифровом мире, вдали от всех.

Эта ситуация была до боли знакома Элизабет. Восьмилетний Тоби перешел в новую школу, и она очень хорошо знала, каково это. В детстве она столько раз бывала новенькой в школе, что до сих пор ощущала эту тревогу, смятение, нехорошее предчувствие из-за того, что сейчас она попадет в очередное незнакомое место в середине семестра, когда социальные связи уже налажены и тусовки сложились, и автоматически окажется в этой среде изгоем, парией, диковинкой, будет блуждать по коридорам, как идиотка, в поисках своего шкафчика, приходить на урок с большим опозданием и всегда испытывать гнетущее чувство, что ее изучают, оценивают, осуждают. Ощущала этот ужас, с которым сталкивается новичок в столовой, где осталось мало свободных мест. Эту боязнь сделать выбор между одиночеством прокаженного и просьбой присоединиться к какой-нибудь группе – «Можно сесть с вами?» – которая влечет за собой риск быть отвергнутым на публике и обреченным на вечное унижение. Эти чувства – вызвать их в себе было очень легко, они по-прежнему оставались на поверхности – эти чувства были схожи с тем, что испытываешь, когда сидишь в машине, которую заносит на мокрой дороге, теряешь контроль, и все мышцы напрягаются, твердеют и сжимаются, потому что ты готовишься к удару. Вот что значит быть новеньким. И так каждый раз.