Дипломатический агент
– Я говорил, прикорм дай – будет ушица…
Ставрин и Виткевич еще со вчерашнего вечера ушли из крепости: искать для покоса луга посочней. Тимофей нес на плечах тяжелый мешок с хлебом, салом, картошкой, а Иван – удочки. Он попробовал было подменить Ставрина, но тот рассмеялся: широко раскрыл рот, захватил воздуху, зашелся. Вытер слезы, покачал головой. Сказал:
– Да я и тебя, коль хочешь, тож в мешок посажу. Груз – он для землепашца приятный, коли свой.
Так и шли они по душистым травам: впереди широкий в плечах, кряжистый Ставрин, а позади – худенький вихрастый Иван.
Вчера, уже глубокой ночью, когда на небе зажглись звезды и, быстро отгорев, стали падать одна за другой на тихую полынную землю, Тимофей остановился, сбросил с плеч мешок и пошел искать место для ночлега. Степь звенела ночным безмолвием. Легкий ветер путался в стройных ногах трав.
– Эй, Иванечка! – крикнул Тимофей через несколько минут. – Иванечка, иди-ка сюда… Да не бойсь, тут песок.
Иван перетащил на голос Ставрина мешок и удочки. Тимофей разложил костер, напек картошки, покормил Ивана хлебом с салом и уложил спать подле себя, укрыв маленьким узорчатым ковриком, который он выменял за бесценок у караванщиков бухарских.
Наутро они двинулись дальше. Высоко в небе звенели жаворонки. Радовались солнцу васильки и большеголовые, словно дочери ставринские, ромашки. Все окрест дышало беззаботностью и спокойствием, безмятежным, как ребенок.
С наступлением мягкого, тихого вечера они снова остановились на ночлег у реки – маленького притока Тобола.
– Ох, и ушицей я тебя попотчую, – хвастался Ставрин, высекая искру, – что солнце да луна-красавица в завистях будут.
Костер метался по ветру, ломая поленца, выстреливая маленькими головешками.
Запрокинув голову, Иван пил вкусную клейкую уху. От наслаждения жмурился.
– Словно кот, – сказал Тимофей ласково и вытер ладонью свои белые усы, – коты завсегда так жмурятся. А вот, батюшка мой, знаешь, на восток-стране такие коты есть, что одним глазом моргнут и в сей же миг дождь – айда – пошел!
Иван усмехнулся.
– Что я тебе, сказку выдумываю, что ль? – рассердился Ставрин. – Мне Ахмедка, по-русски Ванька значит, говорил про то. Ахмедка – он старый. Караваны в Бухару гоняет… – Тимофей приблизил свое лицо с расширившимися зрачками глаз к Ивану и прошептал: – Он сказывает, будто за полями за этими, за Устюрт-горой, ничего больше нет. Все в яму провалено. Там обратно черти. Как туда зайдешь, так горячим песком в очи швыряются. И-и-и, гибель чистая. А коты те сидят да высматривают: какой человек ласковый, по шерсти гладит, встречь руку не ведет, такому человеку глаз один закроют, вроде бы подморгнут, и для него в тот же минут дождичек. Песок-то остынет да и осядет. Тут знай бежи. День бежи, два бежи. Пока в Бухару-страну не придешь. А там бусурманы в белых шапках ходят, крестом не крестятся. А еще там оборвыши есть, что тряпки на голову заматывают. Те, сказывал Ахмедка, люди душевные, хорошие. Голый человек – всюду душевный: у бусурман ли у проклятых, у нас ли, христиан православных… А еще сказывал Ахмедка, будто там такие люди ходят, что как на дудке-свиристелочке заиграют, так змеи перед ними на хвосты становятся.